Дело о Чертовом зеркале - Георгий Персиков

Воробейко вынул из кармана револьвер. Родин глянул через плечо и определил:

– «Мервин-Галберт», русской модели сорок четвертого калибра, длина ствола семь дюймов?

Агент ошарашенно кивнул: не ожидал от штатского, да еще и докторишки, такой осведомленности в оружейном деле.

– А вы, Георгий Иванович? – в ответ Родин показал Торопкову свою трость и извлек из деревянной кобуры револьвер с длинным дулом. – Ну так что ж мы стоим? С Богом, господа! Оружие наголо, но брать подозреваемых следует, конечно, живьем! А ты, друг, сиди на козлах да гляди в оба, – напоследок наказал сыщик немного напуганному швейцару, и вся троица двинулась к мясной лавке.

Войдя в лавку, Торопков подошел к прилавку, пряча за спиной свой старенький наган «тройного действия», Родин стал в дверях, а Воробейко остался на ступеньках снаружи. Оба брата выглядели опытными бойцами, которых взять было не так-то просто. Первый стоял перед покупателями с длинным ножом, нарезая тонкими кусочками колбасу, второй, в перепачканном кровью фартуке, чуть сзади рубил баранью тушу на иссеченной деревянной плахе огромной мясницкой секирой.

Дождавшись, когда посетители, почуяв недоброе, вышли из лавки, сыщик сказал:

– Приветствую вас, господа Емельянчиковы! Я – старший полицейский надзиратель сыскного отделения, звать меня Торопков, – при этих словах он громко взвел курок, отправив пулю в камору, – и я хочу вас пригласить к нам в управление на короткую беседу.

Братья медленно перевели взгляд на сыщика. Стало тихо. Наконец один из братьев, тот, что держал топор, сказал:

– Ну что, Митроха, говорил я тебе, чтоб не болтал чего не попадя, когда на грудь примешь?

– Ну чего уж тут… теперь уж поздно… сейчас-то чего делать будем? – отвечал второй, небрежно поигрывая ножом.

– Известно чего, – ответил первый, словно не замечая сыщиков.

– Господа, – заметил Торопков, – советую не делать глупостей! – и вытащил из-за спины наган, направив его на Емельянчикова, стоявшего ближе. – Как известно, пуля куда быстрее кула…

Однако кулак профессионального рукопашника оказался быстрее если не пули, то уж точно указательного пальца сыщика. Митрофан с такой скоростью и силой ударил сыщика в грудь, что тот пролетел несколько аршин и упал прямо на Родина, потеряв сознание. В тот же миг второй Емельянчиков отшвырнул топор и кинулся к черному входу, как видно намереваясь уйти через двор.

– Егорша, прыгай на их коляску! – заорал Митрофан и бросился к выходу. Он перескочил через Родина с Торопковым и бросился к полицейской коляске. Тут сзади на него прыгнул Воробейко, целя рукояткой револьвера в висок. Удар был сильным, но Емельянчиков вовремя среагировал, так что агент угодил подозреваемому в лоб. По его лицу сразу потекла алая кровь, но беглеца это не остановило. Он сделал выпад длинным ножом, Воробейко дернулся в сторону и угодил под мощнейший удар «с крыла». Агенту удалось прикрыться сложенными руками, «голубцом», но он замешкался, и Емельянчиков ударил его сначала ногой в живот, а потом, в прыжке, предплечьем в лицо сверху. Воробейко упал на землю, и Митрофан побежал было к коляске, из которой брат уже выволакивал швейцара, но его вдруг остановил окрик:

– А ну, бросай нож, любезный! Ты у меня на мушке! Живо!

Емельянчиков глянул через плечо и увидел, что крепкий господин, которого он сперва и не приметил, действительно наставил ему в сердце револьвер черного металла с длинным дулом.

– Да не верти головой! Бросай нож да ложись на брюхо!

Емельянчиков прикинул расстояние до господина и понял, что прыгнуть на него не получится: тот мало того, что стоял на ступеньках, да еще и нарочно устроился против солнца. Шансов было мало.

– Егорша! – заорал Митрофан брату, уже устроившемуся на козлах полицейской коляски. – Дуй без меня! Я тут, как видно, задержусь! – И он бросил нож в пыль и встал на колени.

– Ничего, и брат твой недалеко уйдет.

С этим словами господин, почти не целясь, выстрелил в повозку два раза. Лошади испуганно заржали, а Митрофан матерно заругался: пули перебили левые вожжу и постромку у коренной лошади. Править стало невозможно, а господин еще и закричал:

– Следующая пуля пойдет в руку, любезный! Иди-ка сюда да скажи спасибо, что нынче я добрый!

– Важно стреляешь, барин, – уважительно сказал Митрофан, лежащий рядом с приходящим в себя агентом, – небось охотник.

– Нет, я спортсмэн, – ответил Родин, начиная ловко связывать задержанному руки за спиной.

Везли обоих братьев спиной к спине, чтобы исключить их общение. А когда Митрофан крикнул:

– Егорша, обо всем молчи, не было ничего! – пришлось вставить обоим во рты кляп.

– Два близнеца! – с восторгом шептал Родин Торопкову. – Все сходится! Покамест один брат шуровал в музее, другой готовился к делу в ресторане. А то я все не понимал, как же один человек мог так быстро со всем управиться… А вот она – разгадка-то! Два приказчика! Один взял статуэтку витязя, другой – карту!

По приезду в управление братьев развели по разным камерам, полицейский врач перевязал голову довольному Воробейке, уже готовящемуся примерить мундир старшего агента. Затем сыщик вызвал первого брата, Митрофана, в допросную.

Угрюмый кулачник, разминая связанные за спиной руки, сразу сказал:

– Ничего я говорить не буду. Ежели знаете чего, так судите. А не знаете, так отпускайте.

– Ладно, – ответил Торопков. – Посиди-ка в карцере связанный по рукам и ногам. А наутро ты у нас, голубчик, соловьем будешь петь.

– Выкуси-ка, дядя, – ответил Митрофан и смачно плюнул на пол.

Конвоир увел его и привел брата Егора. Тот был, видимо, помягче, но тоже сразу отказался от дачи показаний.

– Куда карту дели? На что она вам? А англичанина на кой ляд с лестницы спустили? – пробовал разговорить кулачника Родин.

Тот только презрительно хмыкнул.

– Чего ж молчать-то, – вмешался Торопков, – человека угробили, а теперь – молчок?

Егор, хрустнув кулачищами за спиной, спросил:

– Нешто он умер, толстопузый-то?

– А ты как думал? Кто ему в сердце-то дал, ты или Митрофан?

Егор крякнул, поняв, что невольно проговорился.

– Обманом вы из меня это вытянули. Ничего более не скажу.

И Егора тоже увели, решив более обстоятельно допросить обоих арестованных утром, а до смерти уставшие Родин, Воробейко и Торопков отправились по домам.

* * *

Еще давным-давно, в совсем прошлой жизни, дед Григорий Евдокимович подозвал к себе двенадцатилетнего Енюшу и сказал по-гоголевски, чувствительно хлопнув его по плечу тяжеленной ладонью:

– А поворотись-ка, младшенький… Дай-ка я на тебя подивлюсь…

Георгий повернулся вокруг своей оси мелкими шажками и снова замер, глядя в желто-зеленые глаза деда.

– Черт тебя разберет, Енька, – проскрипел старик, опираясь на свою неизменную клюку, – вроде и наш, родинский, а как присмотришься, что-то и зозулинское есть, что-то щекинское, шут тебя дери. Что ты квелый такой? Браты твои молодцы, родинское племя, а ты вроде и да, а вроде и нет. Нешто ты в отца пошел, а не в меня? Что ты возле него трешься?

– Батюшка такой печальный и одинокий после смерти матушки… – отвечал Георгий, потупя взор, – а вина в этом моя… Вот я и хочу, как могу, поддержать его…

– Не мели ерунды, – крикнул дед, – нет в том твоей вины! Защищайся!

Он бросил внуку крепкую палку, стоявшую у стены, и бросился на него со своей клюкой. Удары посыпались сверху, снизу, с плеча, тычком, с разворота… Мальчик ловко парировал, лишь отступая под штормовым натиском.

– В отмах бей! Не отступай! Бей! – рычал дед, не прекращая бить быстро, почти без замаха.

Георгий изловчился, углядел брешь в этой мельнице ударов и, извернувшись змеей, хотел огреть противника по голове. Правда, это ему не удалось, старик ловко перехватил палку, вырвал ее у внука и отшвырнул в сторону, приставив свою клюку к горлу мальчика. Тому ничего не оставалось, как поднять руки.

– Нешта, – ухмыльнулся старик, – все ж таки Пётра тебя маленько научил на палках драться. Не зря, стало быть. Так вот, чего я хотел-то. Мне тут сказывали, ты с младшей поповной уже шуры-муры навострился крутить?

Георгий покраснел до корней волос, а дед захохотал.

– Нешта, правильно! Так и надо! Вот это по-нашему, по-родински, тут ты их всех переплюнул! Тут, я вижу, у тебя будет горячая жизнь!

Мальчик улыбнулся, а дед продолжал:

– Стар я стал. Хоть одно доброе дело сделаю для тебя, потом будешь всю жизнь благодарить.

Он распахнул рубаху и протянул с груди, покрытой седой шерстью, потертый крест на кожаном гайтане.

– Целуй, что не женишься до тридцати лет. Что хочешь делай, а не женись. То моя предсмертная воля. Ты в меня тут пошел, от баб отбою не будет. Только не прыгай к первой, выжди, сравни.